5965

Совершенно секретно

ПРОЩАНИЕ

Многие в скорбной толпе, пришедшей морозным январским днем 1924 года в Дом Союзов проводить в последний путь вождя мирового пролетариата, обратили внимание на высокого статного мужчину в военном френче, который стоял рядом с гробом и держал за руку мальчишку лет семи, аккуратно причесанного, в нарядном тулупчике. Оба плакали. Еще бросалось в глаза то, что они совсем не походили друг на друга: мужчина был кавказцем, а мальчик по-славянски курнос, голубоглаз, густая копна русых волос.

Восточного мужчину звали Искандер Алиев. В новой московской номенклатуре он занимал солидное положение: тбилисец, друг и сподвижник Серго Орджоникидзе, он быстро сделал карьеру, став секретарем центрального, престижного, как сейчас говорят, Хамовнического райкома партии. Красный профессор. А в скором времени – и личный референт самого генсека, боготворимого им Кобы. Еще до переезда в столицу женился на прекрасной женщине, матери мальчика, с которым пришел сюда сегодня и которого называл сыном.

Родного отца Толя, или по-маминому – Тосик, никогда не видел. Зато запомнил дедушку-поляка, бывшего белогвардейского полковника, деникинца, сумевшего после гражданской войны уйти от пролетарского возмездия и осесть в далеком Тбилиси под видом тишайшего смотрителя городской больницы. Здесь же была и их казенная квартира.

И вскоре переезд в Москву, в Трубниковский переулок, где располагался знаменитый 20-й дом ВЦИКа. Тосик стоит с отчимом перед мертвым Лениным. (А ведь Алиев обещал, что он увидит в столице живого вождя!) Эта первая в жизни потеря и страшная траурная мелодия еще не один день будут гнездиться в его душе...

«В ЛАЙКОВОЙ ПЕРЧАТКЕ...»

Долговечно ли детское горе? Вскоре появились приятели – арбатские мальчишки, близнецы Олег и Костя Балины. Вместе шаландали по подворотням, вынюхивали в пестром арбатском мирке, где что плохо лежит. Тосик только внешне походил на ангела, парящего над Мадонной Рафаэля. На это у воришек и был расчет. У кого вызовет подозрение начищенный, пахнущий хорошим мылом сынок уважаемых родителей? Он артистично отвлекал торговцев, а братья тем временем отправляли в переметную суму все, что попадалось под руку, – леденцы, бублики, кремневые зажигалки, соль.

Вскоре до Алиева дошли слухи о похождениях пасынка, а однажды домой явился милиционер в фуражке с белой тульей и, смущенно покашливая в кулак, доложил, что всю компанию только что замели в отделение милиции.

Референт Сталина был человеком добродушным и лишь горько усмехнулся: «Я во всем виноват. Пацан совсем один. Няньку надо было, что ли, нанять? Ну да что-нибудь придумаем...»

Наутро отцовская машина везла Тосика на автомобильный завод АМО, к самому директору Лихачеву. Недавно при заводе открыли школу – сегодня бы сказали, элитарную, – где будут готовить конструкторов и испытателей – наших будущих социалистических Фордов и Даймлеров. В кармане покоилась записка от Орджоникидзе. Накануне Серго приходил к ним домой, пили чай с ореховым вареньем. Он-то и надоумил Алиева пристроить мальчишку на АМО. Написал на листке несколько слов: «Товарищ Лихачев! Зачислите, пожалуйста, в вашу школу подателя сей записки – сына нашего дорогого товарища Алиева. Серго».

И вот он в кабинете директора. Все быстро сладилось. Лихачев потрепал мальчишку по голове, позвонил куда-то и с шутливой серьезностью доложил Тосику, что распоряжение наркома выполнено. Затем пошел провожать до приемной. И тут Тосик заметил эти проклятые перчатки. Они соблазнительно торчали из кармана лихачевского пальто и были несказанно хороши: желтые, нежной кожи, заграничные, красиво простроченные. Он уже давно – с тех пор как услыхал от отчима есенинские строки о «смуглой руке в лайковой перчатке» – страстно мечтал о таких же. Лихачев даже не заметил, как ясноглазый воришка на ходу ловко сунул их за пазуху.

Домой он возвращался с трофеем, гордый первым серьезным почином.

Но Лихачев почему-то расценил его артистический дар иначе. Со школой, еще не виденной, пришлось навсегда распрощаться. И даже бежать от позора – Алиев решил спрятать неблагодарного пасынка в Тбилиси, под строгим присмотром дальних родственников...

АХМЕДКА

Прошло несколько лет. Он не стал пропащим. В школе, на удивление отчима, махнувшего было на него рукой, прилично учился, особенно преуспел в английском и точных науках. Участвовал в самодеятельности, в любой компании был желанным гостем, острым на язык, но снисходительным. Щедрым был – гостинцы, присылаемые из Москвы Алиевым, раздавал приятелям, отпущенные же на пропитание деньги тратил, как и всякий порядочный мужчина, на угощение дамам – водил одноклассниц в кафе-мороженое. Многие девочки были от него без ума. Как не влюбиться! Франт, красавец и весельчак голубоглазый. Завел шикарных друзей – детей дипломатов, работавших в Тбилиси. Особенно полюбил Ахмеда Фендеренского, сына иранского консула, одноклассника, такого же бедового, как и он сам. Они почти не расставались. Кто еще из тбилисских школьников мог с такой помпой, как эта парочка, с цветами и шоколадными конфетами катать девчонок на извозчике по центральной улице?

Вместе с Ахмедом, Ахмедкой, ходили и на более серьезные дела. Страсть к опасным приключениям, воровской азарт вовсе не угасли в нем. Тосик лишь повзрослел, набрался ума, ранней житейской мудрости в этом разноязыком, лукавом и вечном городе.

...Раз в месяц посольские люди вывешивали в своих служебных дворах ковры – на просушку и чистку. Ковры – богатые, ручной работы, с расписными райскими птицами. Тосик с первыми лучами солнца подлетал на пролетке, бесшумно снимал их с изгородей. Затем они с Ахмедкой переодевались, меняли, как могли, внешность и катили на базар – ковры шли нарасхват.

Еще удалось несколько раз при помощи острого перочинного ножичка срезать пару кошельков – у турецкого и французского дипломатов. Лиры и франки были тут же, на барахолке, обменены на угощение одноклассникам. Лишь однажды его поймали за руку – в трамвае. Но милиционер никогда, видно, еще не встречал таких рассудительных мальчиков, да еще при красном галстуке. Он отпустил Тосика, но для очистки совести все же позвонил в школу. Пионервожатая (она еще раз появится в этих заметках) на месяц сняла с него галстук. Женское сердце! Она давно почувствовала, что этот рано повзрослевший мальчик далеко не прост...

И наконец, начинающий гангстер и прилежный ученик, не пропустивший ни одного урока физики, придумал вот что. «Топить», растворять в азотной кислоте украденные вместе с Ахмедкой на складе одного из заводов серебряные детали, чтобы добиться нужной 84-й пробы. Такое азотно-кислое серебро хорошо покупали в Торгсине. Пару слитков удалось загнать. Но дальняя мечта была дерзкая – чеканить американские доллары. Однако вскоре Ахмедкиного отца вернули в Тегеран, а сам он побоялся в одиночку начинать хлопотное дело. К тому же раскрылась недостача серебра на заводе, милиция искала похитителей, и Тосик решил до поры до времени отложить свои искания в области предпринимательства...

Ахмедку он увидит лишь четверть века спустя. И где? В Большом театре, в ложе почетных гостей. Алиев, недавно освободившийся из лагеря, с галерки рассматривал в бинокль московский бомонд и вдруг случайно узрел старого подельника. Потом спросил у вахтера, что за гости сегодня были в театре. «Министр иностранных дел Ирана, говорят, любимец самого шаха Пехлеви – Ахмед Фендеренский!» Тосик присвистнул. Вот так карьера!

А как она сложилась у Тосика? Скверно сложилась, чего уж скрывать. Ведь «черт догадал родиться в России», как говаривал Александр Сергеевич, а не в сказочном, как узорчатый ковер, Иране...

СЫН ВРАГА НАРОДА

В 37-м Толя уже оканчивал второй курс тбилисского института железнодорожного транспорта. Деканом факультета был Товстоногов, отец будущего великого театрального режиссера. Сам же Георгий учился на одном курсе с Тосиком. И не только учился, но еще и руководил театральной студией, где «криминальный талант» вовсю демонстрировал и явные актерские способности. Георгий поставил сатирическую пьесу «Чужой ребенок», где Тосик играл зубного врача Сенечку Перепелкина. Товстоногов был в восторге. Вишь ты, как жизнь складывается! Избери он тогда театральную карьеру, глядишь, в БДТ бы попал, стал серьезным артистом. Внешность вполне подходящая. Хотя 37-й все перечеркнул, как тут угадаешь...

Старшего Алиева арестовали в том же проклятом году. Спустя несколько дней расстреляли. Затем умерла мама. Тосик остался сиротой. Вскоре пришли и за ним. Особое совещание приговорило к восьми годам лагерей как члена семьи врага народа.

И вот он в лагерном бушлате, ушанке, еще ясноглазый, на вокзале города Котласа. Запомнился, однако, не вокзал, не вагон, где везли, как лошадей, стоя. Запомнился царский двуглавый орел на фасаде здания. Совсем тоскливо стало Тосику. Это ведь в какую дыру завезли, если орлов до сих пор никто не скинул! Да ведь отсюда не выбраться! И уж совсем перехватило дух, когда он заметил в угрюмой серой колонне, окруженной автоматчиками с овчарками, своего декана Товстоногова...

ОСЕННЯЯ СОНАТА

Анатолию Александровичу Алиеву, Тосику, недавно исполнилось восемьдесят два. Один из старейших, уважаемых авторитетов криминального мира бывшего Союза, а теперь – новой России. С начала 60-х годов, с тех пор как постоянно обосновался с женой Люсей в Москве, в старинном доме в самом центре, на Мясницкой улице, рядом со знаменитым ВХУТЕМАСом, он не знает отбоя от посетителей. Кто они? Люди самых разных профессий, в основном, конечно, из криминального мира – бывали здесь и «парижанин» Тайваньчик, и покойный ныне Сильвестр. Много предпринимателей, коммерсантов, в старые времена – подпольных швейников и парфюмеров. Тосик, кстати, один из первых в стране цеховиков. И еще недавние зэки – за советом, как обустраивать жизнь на воле. Этих, с запавшими бесцветными глазами, стриженых Алиев всегда выделял особо. Не хотелось, чтобы жизнь у них, как у него когда-то, шла под откос, по вшивым пересылкам.

Учил выходить из запутанных ситуаций без крови. Разбирал многочисленные споры между группировками. А потом – инсульт. На дворе наконец новая эпоха, а ты уже ничего не можешь. Пропала жизнь! Чего достиг? Что смог? Аника-воин! Нет, почему пропала? Птенцы Тосика, которым дал когда-то «путевку в жизнь», его последователи – сегодня уважаемые люди, разлетелись по всей стране, по миру, известные коммерсанты, финансисты... Заглядывают и артисты, и певцы, и художники. Вот вчера певица Азиза навестила, Смехова Алика заходит, Табаков бывал, а когда-то покоя не было от Лимонова – он Тосику даже несколько восторженных строк посвятил в своем «Эдичке» – какой он щедрый, влиятельный, богатый. Теперь у писателя другие знакомства. Тосик небрежно машет рукой. И снова наш разговор возвращается к главному в его удивительной жизни – к 20 годам лагерей, где назло всему он выжил, сохранил здоровье, предпринимательскую жилку, незлобивое сердце. И стал победителем. Авторитетом. И вовсе не в том смысле, который мы вкладываем в это слово сегодня.

«Самое обидное вот что, – говорит Анатолий Александрович, элегантный седой старик в модных клетчатых брюках и белой сорочке. – Жизнь пролетела-сгорела «между двумя орлами»... Царскими, двуглавыми. Первого я увидел на вокзале в Котласе, куда пригнали наш этап. Второй появился недавно, на новых лозунгах и документах. Их отделяет – трудно поверить – шестьдесят лет, целая жизнь. Зряшная жизнь! На что годы угроблены? Из первого лагеря я бежал спустя два года, подделал пропуск на выход. Времена тогда еще в наших лагерях были более-менее либеральными. К тому же сын врага народа – мелкая сошка. Ни погони не было, ни овчарок. Кое-как добрался до Печоры, удалось забраться на катер, что шел в Нарьян-Мар. Разговорился с мужиком в форме, наврал, что приезжал к отцу на свидание. И он мне представился: зам начальника колонии – Севжелдорлага. Я язык проглотил. А он говорит: «Вот, вырастил сына «на пользу государству», везу в столицу, в институт поступать, математический». Я в математике хорошо разбирался. Давайте, говорю, поднатаскаю сынка вашего, аспирант как-никак в недавнем прошлом. Обрадовался он, до Нарьян-Мара, а потом и до самого Архангельска неотлучно находился при нас, шоколадом потчевал. Через все кордоны я проскочил, да еще и честь отдавали, завидев малиновые околыши моего благодетеля...»

Но два года, предшествовавшие побегу, сделали из юноши закоренелого мужика. На допросах били – хотели выяснить, о чем Алиев говорил с Орджоникидзе. Что он мог сказать? Он был тогда ребенком. К тому же оба – давно покойники. Однажды у него появился новый сосед по нарам. Увидел – и не поверил своим глазам: родной брат Серго – Папулия Орджоникидзе. Его вскоре после самоубийства наркома расстреляли.

Худо было в северном лагере, на вечной мерзлоте. Доходило до того, что зэки, совсем обессилевшие от мороза и непосильной работы, продрогшие до костей в своих рваных тряпках, калечили себя. Один на пилораме циркуляркой обе кисти себе отхватил. Вот тогда-то, еще в 39-м, впервые дал себе слово Алиев, что если останется жив, будет шить одежду для людей – теплую, удобную, чтоб на любом морозе согревала...

«Многие делали наколки на груди – профили Ленина и Сталина. А почему, знаете? Вовсе не из-за любви к вождям. Каждый из «художников» был уверен – наивные люди! – если к вышке приговорят, по Иосифу Виссарионовичу вертухаи стрелять не посмеют. Еще как палили!»

Алиев сумел отвоевать себе особое положение. Как заработать в лагере авторитет? Однажды зэков отправили на этап по Печоре, ничего не дав с собой из еды, – опаздывал транспорт с провиантом. Они пытались было возмутиться – это же верная смерть, но охранники согнали всех в трюм. Алиев раздобыл ящик тушенки и в последнюю минуту сумел переправить на борт. Этап благополучно дошел до Архангельска. А молва про Алиева распространилась по многим лагпунктам. Много раз брал на себя чужие проступки. И вскоре зэки стали считать возмужавшего не по годам Алиева «в законе».

На его постель никто не смел садиться, на развод всегда выходил чисто выбритым, в выстиранной одежде. Не только характер помог ему выделиться в однородной лагерной массе и сохранить редкое для этих мест достоинство. Помог еще начальник зоны Морозов.

Однажды из Москвы спустили план: за год протянуть линию железной дороги до Воркуты. Тосик вызвался подготовить план строительства и вычертил трудоемкий даже для профессионала рельеф всей железнодорожной ветки. Морозов был поражен, выписал диковинному зэку двойную пайку. Но подопечный плюнул в доверчивую чекистскую душу – параллельно с чертежами «нарисовал» себе справку об освобождении и в один из дней, когда начальство беззаботно отдыхало в бане, ушел в побег.

Из Архангельска добрался до столицы – и расцеловал первый же попавшийся московский трамвай. Связался с друзьями в Тбилиси. Те помогли выправить поддельные документы. Поступил в полиграфический институт – жалко было терять вдруг открывшиеся способности графика. Лагерная печать быстро сходила с лица новоиспеченного студента – столько красивых девушек вокруг! Денег не было, снимал комнатку под чердаком на Ордынке. Подошел к подъезду своего старого дома, повздыхал. Из родных окон звучал женский смех, звон убираемой посуды, мелькали силуэты новых жильцов – кандидатов (с грустью подумал Тосик) на острова невидимого отсюда архипелага...

Скоро ему представилась возможность на практике доказать свой талант.

«На лекции подсел приятель и предложил скопировать билет в Большой театр. Выгодное дело, говорит, их с руками отрывают перед спектаклем за тройную цену. Этим и кормились несколько месяцев. Но больше все же, поверьте, – из любви к искусству. Священнодействовал я обычным карандашом на тетрадочных обложках – ни один контролер на входе не мог придраться. Сгубила, как всегда, жадность. Напарника взяли с пачкой билетов, и он раскололся...

В рыбинской зоне, куда я попал, оказались многие известные деятели искусства. Сидела Наталья Сац, партнер Галины Улановой – Василий Дудко. Помню, как-то Уланова приезжала к нему на свидание. А я в зоне – авторитет, руководитель агитбригады и лагерного ансамбля. Взялся устроить им свидание – чтоб все по-людски было. Нашли опрятную комнату, я клубнику достал, яйца, все такое... Калининский, помню, драмтеатр сидел в полном составе! Это уже после войны. Во время оккупации фашисты заставили их под дулами автоматов сыграть спектакль. Когда родная Красная Армия город освободила, чья-то добрая душа артистов выдала, и все без исключения, даже пожарник, получили срока...»

После заключения устроился на железную дорогу – сопровождать товарняки. Чтобы не гнать их пустыми, загружал вагоны овощами и фруктами. Донес куда надо обходчик. Снова срок, снова отправили в лагерь. Аксиома: попавший раз в сети ГУЛАГа редко выберется на волю.

Сидел в Рустави, бежал (это когда с подельниками совершил прогремевший на всю страну семидесятиметровый подкоп из зоны на волю). Опять, уже будучи беглым, определился на железную дорогу под Одессой. Как и неведомый ему писатель Платонов, Тосик страстно любил «этот прекрасный и яростный мир».

С Одессой вышло особо. Здесь он стал железнодорожным мастером. Рационализатором. Разработал уникальный план ремонта путей, сэкономивший государству миллионы рублей. (Беда Тосика в том, что он не там родился и упрямо на протяжении десятилетий наивно пытался скрестить капиталистические мозги с советской системой. Чикаго с деревней Тунеядовкой, джаз с блатняцкими напевами. То, что дало дружные всходы на американской почве, на наших хилых глиноземах выродилось в чертополох, в траву забвения.)

И вот социализм впервые отметил таланты Алиева. Из Москвы пришло распоряжение – наградить рационализатора месячным окладом, присвоить звание техника-лейтенанта (железные дороги были тогда военизированы), а фотографию вывесить на городской Доске почета. Его выдвинули на всесоюзную премию и начали готовить документы для командировки в Китай – делиться опытом. Начальник железной дороги генерал Зеленый обронил как-то в разговоре:

– Да тебе, парень, в партию надо. Рекомендация – за мной...

С Доской почета, будь она неладна, вышел конфуз. В эйфории Тосик совсем забыл, что точно такое же фото было разослано органами во многие отделения милиции с пометкой – «особо опасный рецидивист, уголовный авторитет, член семьи врага народа».

За славу надо платить...

Вместо утки по-пекински предстояло хлебать баланду еще много лет – учли все побеги. Спасибо генералу Зеленому – он был так потрясен и расстроен («Алиев ведь зарплату больше года на всю бригаду получал и ни копейки не присвоил»), что просил тройку не прибавлять новый срок...

Сталинскую амнистию Алиев встретил в крытой тюрьме Благовещенска. Под нее он не подпадал – злостный рецидивист. Впервые ощутил Толя подлинное отчаяние – такое, хоть в петлю полезай! И впервые сделал то, что дал себе слово не делать никогда, – покалечил себя. Проглотил кусок карбида, сжег желудок. В амнистии был потаенный пункт – он его хорошо запомнил: хронические больные отпускаются на волю...

АСФАЛЬТОВЫЙ КОРОЛЬ

Прощаясь с Алиевым, сокамерники предложили ему стать вором в законе. О его справедливости в лагерном мире легенды ходили. Предложение почетное. Но он отказался. Все же хотелось иметь свое дело. А разве позволено вору в законе трудиться? «Авторитетом» же он останется, это точно, авторитет у него никто не отнимет.

Он вернулся в Москву и начал с малого. Обошел продовольственные магазины и определил, в чем дефицит. Особенно не хватало в столичных гастрономах шоколада. Несколько недель провел в Ленинской библиотеке, изучал рецептуру. Затем отыскал заброшенный подвал, закупил шоколадную эссенцию, фольгу, а под пресс приспособил автомобильный домкрат. За «смену» удавалось «отлить» до полутора тысяч шоколадных медалей – помните, были такие с изображением Петра I, павильонов ВДНХ, Дня Победы... В магазинах товар принимали охотно – думали, с местной фабрики: шоколад был высшего качества...

Но состояние на медальках не сделаешь. Чего еще всегда в России не хватало – так это дорог. Анатолий Александрович, детально изучив советское законодательство, нашел зацепку, позволившую ему в скором времени открыть первый в Союзе дорожно-строительный кооператив. Тогда начиналось освоение Нечерноземья и асфальтовые микрозаводы, которые он впервые решил внедрить, быстро нашли признание по всей стране. Алиев купил в Москве квартиру. На него уже работали многочисленные бригады укладчиков асфальта в десятках областей. Но выгодный бизнес лопнул. Была в СССР такая зловещая организация, которую боялись как огня все мало-мальские предприниматели, ее появление всегда было как удар обухом по голове, – ОБХСС называлась. Доходы Тосика ее давно волновали. Вообще в разгар социализма постыдно быть богатым. Однако документы «мафиози» оказались в полном порядке. Тогда мудрецы из органов обвинили его в покупке «Волги» в обход магазина и пригрозили новым сроком. Такого для себя он больше не захотел. И решил отказаться от выгодного, процветающего дела. Опять все сначала?

Единственная радость, которая оставалась в жизни, – жена Люся. Они поженились после его выхода из тюрьмы в городе юности – Тбилиси, уже во времена хрущевской оттепели. Мама Люси была в ужасе, отговаривала дочку до самого дня свадьбы. «За вора замуж идешь. Да он тебя старше в два раза!» Это же надо такому случиться – Люсиной мамой была та самая строгая пионервожатая, которая четверть века назад снимала юному карманнику красный галстук...

ЦЕХОВИК-СТАХАНОВЕЦ

Алиев решил уйти в подполье. Прямо на квартире – благо большая – бывший «асфальтовый король» оборудовал сразу два цеха: парфюмерный и пошивочный. В одной комнате стрекотала дробильная машина. Шло изготовление из фольги модного в ту пору «крема-блесток» от «Диора». (В 70-е на всех углах, в аэропортах и подземных переходах слышался этот призывный возглас цыганок: «Блестки, блестки!» Женщины с ума сходили от новомодной «французской» выдумки.) Тосик привлек к этому делу профессиональных парфюмеров, ездил даже советоваться в Прибалтику, на лучшую тогда в Союзе фирму «Дзинтарс», к «нюхачам» – консультантам по запахам. В итоге алиевские блестки даже превзошли диоровские – пахли так же, а держались дольше...

Другой цех приступил к изготовлению джинсов. Тоже беспроигрышное дело. Стены комнаты Алиев задрапировал коврами – чтобы соседи не слышали шума многочисленных швейных машинок. Почти десятилетие фирмы «Пума» и «Райфл» с Мясницкой успешно завоевывали отечественный рынок. Потом появились теплые куртки-«аляски», о которых так мечтали зэки на Колыме.

С этих первых двух маленьких опытов и началось в стране «движение цеховиков». Ученики вскоре обскакали своего патрона, сколотили состояния и подались на Запад. Анатолий Александрович с женой решил никуда не трогаться: во-первых, возраст уже не тот, поздно, во-вторых – кто-то же должен учить новое поколение сожительствовать с советской действительностью.

В начале девяностых, будучи уже пожилым человеком, Алиев наконец осуществил мечту жизни – открыл настоящее легальное собственное дело – фабрику по пошиву рабочей одежды. Но отчизна, уже вроде и не социалистическая, снова показала ему свои зубы. Налоги были так непомерны, что он вскоре разорился. На арену выходили молодые львы, им предстояло завоевывать этот мир, и они с радостью врывались в него, за считанные месяцы совершая то, на что у него ушла вся жизнь...

СЛЕПЫЕ ЛОШАДИ

Спрашиваю у Тосика, как он чувствует себя сегодня – в эпоху рыночных реформ, когда все его идеи и начинания стали реальностью, когда больше не сажают за хранение валюты, за частную торговлю, за предпринимательство, а, напротив, некоторых приглашают и в президентский лайнер?

«Было это в Западной Грузии, – вместо ответа сказал старик, – в городке Ткибули сразу после войны, я тогда сопровождал товарные вагоны. Однажды мы остановились у маленькой угольной шахты, которая обеспечивала топливом проходящие составы. Вагонетки в шахте тащили лошади. Они работали в подземелье месяцами, там же в темноте и кормились. Но раз в год руководство шахты устраивало им праздник – лошадей поднимали на волю. Отвыкшие от света, они слепли. Как выводили их наружу – помню до сих пор. Лошади кувыркались, ржали, радовались солнышку, которое им уже не суждено было увидеть, носились, незрячие, по загону и, казалось, благодарили неизвестно за что своих мучителей...

Вот и я ощущаю себя сегодня старой лошадью из штольни – обманутой, слепой, беззубой, бесполезной...»

ПОДАРОК ФРОНТУ

Не так, не так размышлял ты, Тосик, в конце сорок третьего года, когда война вовсю гуляла по России, а ты писал заявление с просьбой отправить на фронт, в штрафной батальон. В просьбе отказали – больно уж ловок был молодой зэк, боялись, что снова уйдет в побег. А ему за Родину было охота пострадать, хоть эта Родина и отняла у него родных!

Тогда многие люди, он читал в газетах, несли последние сбережения, чтобы помочь Красной Армии. Даже священники отдавали церковную утварь в переплавку. И родственники Ленина, «Правда» писала, тоже передали фронту что-то из ценностей. Если бы Тосик знал, что именно, он схватился бы за голову. Но об этом и сегодня знают немногие.

...Пару лет назад один из хранителей музея-квартиры Ленина в Кремле рассказал мне зловещим шепотом страшную тайну: оказывается, близкие Ильича, крепко подумав, отдали на переплавку не сережки и кольца, а... золотую медаль Володи, полученную им в гимназии...

Тосик тоже решил сделать подарок фронту: устроил в лагере карточный турнир. Ставка – только что выданные новые валенки. Он обыграл, «обул», то есть разул всю зону, а валенки через дружков на воле сбыл в городе.

Представляю себе лицо начальника лагеря, когда Алиев вошел в кабинет и бухнул перед ним мешок со ста тысячами. К мешку прилеплен тетрадный листок в косую линейку, химическим карандашом выведено: «От заключенного Алиева на танк Т-34. Бей фрицев!» (Совершенно секретно, 01.06.1998, Дмитрий Шевченко) 

Следите за новостями воровского мира на канале Прайм Крайм в Telegram и Яндекс.Дзен