Территория Саратовской тюрьмы огромна. Довольно далеко друг от друга стоят три трехэтажных корпуса. Главный — первый корпус — длиннющее пятиэтажное здание. Нас подвели ко второму корпусу и сгруппировали у одной из дверей на первом этаже. Замок открыли, и мы гурьбой вошли в камеру. Камера была битком набита, в ней было человек около ста. Все располагались на полу: ни коек, ни нар не было. Свободен был лишь небольшой «пятачок» около параши. Среди нас были «честные» воры,[2] которые знали, что они являются привилегированными лицами в тюрьме и им не положено размещаться вблизи параши. Кто-то из наших воришек начал продвигаться к окну. Раздался вопрос: — Эй, оголец, откуда пришли? — Из Астрахани. — А Борьку Косого знаете? — Ну, как же, я с ним воровал вместе. — Ну, проходите, проходите. Пока мы тянулись, у окна послышались покрикивания: — Ну, давай, давай, мужики, потеснитесь. Видите, люди пришли. — Ничего, ничего. Всем места хватит. Когда мы подошли к окну, там уже было достаточно места, чтобы мы могли разместиться. Принимал нас саратовский вор 25- летнего возраста — Костя Корзубый. (Якир П.И. Детство в тюрьме: Мемуары Петра Якира)
Навыки общения с уркаганами преподала мне сама жизнь. Мелкую шпану я вообще не принимал в расчет — она и так меня остерегалась. А с главарями бандитов и воров — «паханами» — я умудрился находить общий язык. На этот раз обошлось и того проще. Залез на нары, гляжу — здешний «хозяин» мается животом, серый весь, лежит, скорчившись. «А ну, братва, — сказал я, — у кого махра — закуривай, а пепел сыпь ему на ладонь». Я подцепил грязную руку «пахана» и раскрыл его пальцы. Так те и сделали — пепел закрыл все линии судьбы. «А теперь, — скомандовал я больному, — втирай пепел в ладонь, а когда ничего не останется это место вылижи». Тот так и сделал. Через час боли пропали, рот «пахана» засверкал радостными «фиксами». В знак благодарности он отвалил мне стопку одежды: тут были плащ, тельняшка, флотские брюки, ботинки и берет. Я тотчас переоделся, а шинелишку, траченную пулями и пропитанную запекшейся кровью, засунул под нижние нары. Перед Вологдой клетушка стала пустеть, а перед Москвой я и вовсе остался один. «Экая честь», — хмыкал я, когда открывалось окошечко. Большинство охранников были люди незлобивые. Подавая миску с баландой, только поддакивали, мол, и впрямь как на курорт следуешь. Но один, какой-то угрюмый, отозвался зло. «Ничего, — бросил он, — скоро ты по-другому скалиться будешь». «Как это?» — насторожился я. «А как «жмурики» скалятся. Прорвалаг — лагерь смерти. Не слыхал? Теперь увидишь. Уже недолго осталось». В Москве ко мне подсадили восьмерых малолеток — их везли в Саратовскую детскую колонию. Они были как звереныши, эти потерявшие родителей ребятишки. Тощие, голодные, больные. Едва приносили суточную пайку — 600 граммов хлеба и кусок ржавой селедки, — они тут же, давясь, проглатывали все, а потом корчились от жажды и боли в желудке. Я преподал им урок: «Голова потому и сверху, что она командует желудком, а не наоборот. Разделите пайку на три части, ешьте медленно, экономьте воду. Иначе пропадете». Так они и стали делать, хотя по глазам было видно, давалось такое терпение им нелегко. В Саратове вместе с пятью десятками новичков меня загнали в тамошнюю тюрьму. Сидели мы в подземном каземате. Жара стояла удушающая. Чтобы зэки там не спеклись, пол заливали на вершок водой. Так мы и сидели в воде, пока не высушивали ее своими телами. Здесь, в подземелье, произошла грандиозная стычка между «мужиками» и «ворами в законе». Урки, как это случалось не раз, стали наглеть, обирать сокамерников. Мы вскипели и поднялись. Особенно основательно дрались местные крестьяне-волгари, мотавшие десятилетние срока за какие-то мелкие проступки. Если бы не охрана, которая прибежала на крики, уголовников стерли бы в порошок. (Корельский В. П. На моём веку : Воспоминания, предания рода, размышления)