В 1949 году на Колыму в массовом порядке начали свозить из других лагерей (Воркутлага, Севпечлага, Ангарлага и др.) бандитов, которым за тяжкие уголовные преступления в силу отмены смертной казни устанавливалось наказание в 25 лет лишения свободы. Это привело к значительному увеличению лагерного бандитизма и усилению произвола в лагерных зонах. Чуть позднее начальник «Дальстроя» И. Л. Митраков в одной из составленных им справок писал: «...В результате в наших лагерях скопилось большое количество совершенно отпетых, уникальных, на всё готовых головорезов, имеющих сотни лет тюремных приговоров... Вот несколько примеров. Заключённый Редько с 1934 года занимается бандитизмом, судился 17 раз, в общей сложности имеет 225 лет лагерей. Мухамедзянов Равиль 13 лет безвыходно в тюрьмах и лагерях, судим 14 раз, в общей сложности приговорён к 143 годам заключения... Можно назвать людоеда — бандита Аксёнова, который трижды совершал вооружённые побеги и во время побегов употреблял в пищу мясо своих соучастников, бандита-людоеда Семёнченко, бандита Винокурова с 11 лет безвыходно находящегося в колониях, тюрьмах, лагерях, неоднократно судимого, который в интересах воздействия на уголовный мир распарывает себе живот, пускает под кожу иголки, вскрывает вены, метит кровью заключённых...» (А.Глущенко "Севвостлаг")
Приказом по ОГПУ СССР от 17 декабря 1933 г. «для чекистского обслуживания» района Колымы предписывалось организовать отдел ОГПУ по «Дальстрою», и 14 июня 1934 г. Э. П. Берзин, являвшийся на Колыме «старшим чекистским начальником», издал приказ об организации отдела ОГПУ по «Дальстрою» (с июля 1934 г. — отдел НКВД по «Дальстрою») и назначил его начальником П. Н. Куцурубова (с марта 1935 г. по октябрь 1936 г. отдел возглавлял К. К. Шель), после чего за 3-м отделом Севвостлага оставалось выполнение функций, связанных только с деятельностью этого подразделения. В этот период в Магадане приводились в исполнение приговоры, касающиеся уголовных элементов, некоторым из которых вменялись и пункты статьи 58 УК РСФСР. Так, 9 мая 1935 г. «в 1 час 30 минут по местному времени» на Магаданском кладбище были расстреляны воры-рецидивисты Е. Ф. Гонюков, Ф. М. Романов и Д. П. Сизиков, «осуждённые за побег из-под стражи», «за совершение террористических актов» и «за хищение социалистической собственности». (А.Глущенко "Севвостлаг")
В сущности, Дальстрой — это особый мир, своеобразная республика. Государство в государстве. Здесь существуют свои законы, свой уклад, своя экономика. На многочисленных приисках и в рудничных шахтах добываются редкие и цветные металлы, конечно же, в первую очередь — золото! На востоке страны нашей имеются два основных, самых мощных золотоносных центра. Один из них расположен в Красноярском крае, в бассейне Енисея, другой — в системе Дальстроя. И вот тут, на Колыме, намывается почти половина всего золотого запаса Российской Федерации. Помимо золота, отсюда в Россию идут также пушнина («мягкое золото»), уголь и слюда, первосортная древесина и ценные минералы. Она богата, потаенная эта республика! Богата, обширна, страшна. «Колыма, Колыма, чудная планета, — поется в одной из старых лагерных частушек, — двенадцать месяцев зима, остальное — лето!» Сказано это метко. Климат здешний на редкость суров, зимы — длительны и свирепы. Полярная ночь начинается, по существу, с конца сентября. В тот день, когда я впервые ступил на колымский берег (было всего лишь четыре часа дня), над причалом, над лагерными сторожевыми вышками, мерцало северное сияние. Зеленоватые зыбкие полотнища развертывались в вышине, в помраченной выстывшей бездне полыхали там и распадались бесшумно. И тусклым, каким-то мертвенным светом окрашивали землю и лица людей. Зима уже, в сущности, наступила. И длиться ей теперь предстояло долго. Конечно, не двенадцать месяцев, как поется в частушке, но все же большую часть года! Да, климат колымский суров: в середине зимы морозы бывают такие, что становится трудно дышать. Воздух обжигает гортань и верхушки легких. И пар от дыхания мгновенно густеет, шуршит у рта и осыпается сухими, колючими искрами. В эту пору промерзшая почва трескается так же, как и безводный, выжженный зноем грунт пустынь. Со звонким гулом лопаются стволы деревьев. Гул идет по чащобе, и странно и жутко слышать, как звучит он в белой тиши, при полном безветрии. Тайга полна голосами — и каждый голос здесь кричит о смутном, о безнадежном… Птицы в такую пору безмолвствуют, зверье отлеживается в норах. И только люди копошатся на трассах и в рудниках, валят лес в тайге, уныло бредут по заснеженным дорогам. Подгоняемые конвоем, они идут, взявши руки назад и проклиная неволю. «Будь проклята ты, Колыма, что прозвана чудной планетой! — так поется в другой широко известной лагерной песне. — Сойдешь поневоле с ума. Возврата отсюда уж нету». (Из книги Михаила Дёмина "Блатной")
Со всех концов страны гнали на погибель пятьдесят восьмую. Велик кодекс, написано много и страшно, но наибольше приводили в дрожь эта статья и всякие литеры КРТД, КРД, СОЭ, АСА, ПШ, ОСА... Все они — тоже пятьдесят восьмая. А тут еще совсем непонятное дело для Колымы, для уголовного мира, чудно, дико как-то. Известные, самой безупречной репутации воры, благочестивые воры старой закалки, воры в законе, когда-то уже крещенные тайгой, шли в новый срок теперь по этой распроклятой контровой статье, за эту чертову политику. Где это слыхано, где это читано, где это писано — битый, стреляный православный вор, и по пятьдесят восьмой! Они даже не человеки — контрики, троцкисты, они — бесправные, рабоподобные существа, они — падаль, которую каждый последний вертухаи может топтать ногами. С недоумением и каким-то испугом хевра слушала, как на разбраковке этапа какой-нибудь известный фармазонщик или вор в законе на вопрос: «Профессия?» — отвечал: «Вор». А когда его спрашивали о статье, опустив голову, отведя глаза, стыдливо отвечал: «Пятьдесят восьмая или КРТД». Поначалу воры-политики еще держались. Их привозили в бухту Нагаева, они выходили из темных трюмов «Джурмы» или «Дальстроя», хотя и отощавшие, бледные, но с форсом, щеголевато одетые, в кепчонках последнего фасона, в безрукавках на голое, все исколотое тело, кто — в сапожках гармошкой, кто — в лакированных модных туфлях, с картишками и кусищем хлеба за пазухой. По роскошной татуировке, по манере держаться хевра их сразу опознавала: свои, блатники. Улыбаясь и поблескивая фиксами, изящно поплевывая сквозь золотые зубы в черную воду нагаевской бухты, развеселые уркаганы танцующей походкой спускались по трапу, засунув руки в карманы, прищелкивая языком, приплясывая. Пошептавшись меж собой по фене, они обращались к конвою: — Здравия желаем, граждане начальники! Здрасте вам, доброе утречко! Носильщика бы нам... вещички на берег снести... Сдается нам — это Магадан, папа-Магадан, золотишко дает всей маме-Родине. Скажите, граждане вертухаи, мы не ошиблись? Можно сказать, родной город, мы его начинали... И, приложив ладонь к козырьку приплюснутой кепочки, щуря глаза, бурно радовались. — Вот это да! Скажите, какое строительство! Падло буду, как вырос город... Кошмар, какой гигант! Ах, ах, ах, это ж надо! Но проходило короткое время, и воры-политики запевали совсем другие песни. Ни один кореш не соглашался вместе есть с политиком. Ни один «с даст покурить. Наигранный форс исчезал, и в глазах этих людей можно было увидеть растерянность и страх. А вскоре в уголовном мире Колымы заговорили: обезумели воры-политики, мечутся, не смиряются с позорной контровой статьей. Как ни ужасна статья сама по себе — это еще куда ни шло. Совсем непосильно было, что хевра отшатнулась от политиков. Кто их там знает... И это изгнание из хевры было совсем невыносимо. Вор долго не может без общества. И тогда такое началось, что весь колымский мир содрогнулся. Самогубство пошло по дальнякам. Отвергнутые и презираемые своими же, отчаявшиеся воры-политики прокусывали себе язык, и кровь струилась из разорванных ртов, перерезали вены, отрубали пальцы, ломились под автомат в запретку, разбивали себе головы, в пятидесятиградусный мороз голыми выбегали из бараков и ложились на снег, отмораживая руки и ноги. Ночами по зоне проносились крики. — Прощайте, жулики! Прощайте, воры! Иду на смерть! Это политик творил над собой самосуд. Выли воры-политики, которые кончали жизнь с песней. На разводах при всей колымской каторге был читан приказ Берия: все саморубы, оставшиеся в живых, объявляются саботажниками-троцкистами, вредителями. Они подлежат истреблению особо мучительным способом. Они вне закона, даже лагерного. Был приказ: всем лекпомам возбраняется оказывать ворам-политикам медицинскую помощь, запрещается перевязывать раны, хлеба не давать, гнать в забой и держать за тачкой или коробом, держать, пока не истекут кровью, пусть гниют, подыхают в забое или у барака, пусть валяются, как раздавленные псы. Изувеченные воры-политики приползали к дверям бараков и, стараясь прикрыть голову и лицо от ударов вертухаев, умоляли уголовников: «Зарежьте, воры». Тамбуры были залиты кровью. Саморубы просили воды. Им запрещали давать воду под страхом изолятора. И только кто-нибудь из религиозников ради христа подаст кружку воды. Каждый день в мертвецкие тащили по земле волоком политиков. Завернутые в рогожки, они лежали на санках или телегах, связанные по ногам и рукам, скрученные проволокой или веревкой по двое,, чтобы не свалились в дороге, и сани или телеги оставляли за собой кровавый след, кровь стекала на снег, повисшая рука бессильно волочилась по дороге. Каждое утро к разводу дневальные сносили бесформенные копошащиеся подобия людей и сбрасывали у задней стенки вахты, прикрывая их бушлатом или драным ватником. Шла повальная бойня. Вертухаи задыхались от злобы к еще живым и мертвым политикам. Забеспокоился уголовный мир. — Воры, что же это такое?.. Гибнут лучшие человеки — не пристяжь какая-нибудь, не заигранные в карты за пайку, не суки какие-нибудь, не торбохваты, самозванно называющие себя ворами, не видавшие ножа, а воры-честняги, лихие парни, воры высшей квалификации околевают, как последняя шпана подворотная, как жалкая дешевка. Стали думать. Положено было на сходняках сделать толковище ворам-политикам и, если они не запятнали свою репутацию и совесть их чиста перед хеврой, — ввести в закон. Политик являлся на сходняк, выходил на круг, и начиналось толковище. Ничего не утаивая, политик исповедовался — сколько раз, по каким статьям и где горел. Сколько лет находился в заключении, какая специальность в уголовном мире, какой имел авторитет, с какими ворами знался, какие у них кликухи, не шел ли когда против своих, не замарал ли когда свое звание, как сделался политиком и попал под пятьдесят восьмую. Потом выслушивали верных свидетелей, веское слово паханов-законодателей и хранителей порядков и тайн уголовного мира. Не знаю, как это хевре удавалось, но между колымскими ОЛПами действовал свой телеграф, связывающий разветвленный блатной мир. Воры передавали друг другу: просится в хевру или ввести в закон такой-то политик, обрисовка его такая-то, не подмечено ли что за ним. И если по всем показателям сходилось и если не было никакой голословщины, политику объявляли на сходняке о сохранении воровского звания. Ему говорили: иди, живи. Он уже не числился во врагах народа. Хевра его не оставит, воровской котел для него открыт, он может пользоваться куском и кассой хевры, даже может собирать положили с пятьдесят восьмой. Жить можно. Вору в законе — первое место у печки, лучшие нары, староста выдает бушлат первого срока, повар добавки не пожалеет, лекпом освобождение от забоя выпишет. А если вертухай спроизвольничает, паханы подадут голос в защиту. Лицо у вора не для того, чтобы носить синяки от подонков. Он уже свой, у него уже есть свое место в общем стаде, за него заступятся. И вертухай, и сам Чума это знали. А вертухай и хевра друг без друга не могут, одним узлом связаны. На хевру в случае чего можно положиться. Я видел один раз: вор-политик пришел в барак после сходняка, забрался под нары, закрыл лицо руками и затрясся. Слезы, размазанные по лицу рукавом бушлата, оставили на щеках грязные полосы... (Румер З.А. Колымское эхо)
Без уголовников править Колымой невозможно, и те знали свою силу. Все это колымское царство, где были собраны сотни тысяч уголовников, представлялось начальнику нашему Чуме большим хищным зверем. И ему, Чуме, приказано держать этого зверя в страхе. Знал Чума, что блатным миром повелевают воры-законники и сходняк. Один раз Чуме удалось тайком увидеть сходняк. Было там человек с полста. Они сидели плотным кругом в два-три кольца. В центре круга в отчаянии метался человек. Шел суд над вором, предавшим закон уголовного мира, суд безжалостный и неумолимый. Человек умолял зарезать его, просил паханов дать ему нож, он сам зарежет себя. Ему не дали ножа. Ворам запрещалось приходить на сходняк с ножом. Этот закон воры приняли после нашумевшей на всю Колыму резни. Замелькали кулаки. Сходняк разошелся, осталось бесформенное обезображенное подобие человеческого тела. (Румер З.А. Колымское эхо)
И я опять вспоминаю Сашку Грызлова... С Сашкой Грызловым я познакомился при следующих обстоятельствах. В сентябре 1939 года в амбулатории лагеря меня оперировали по поводу костного панариция среднего пальца правой руки. Я отказался от наркоза, и мне скоблили кость и мясо без обезболивания. Хирург, работая, поглядывал на меня с любопытством. Палец забинтовали, руку повесили на перевязь, сказали прийти через три дня на перевязку и на пять дней освободили от работы. Рука еще ныла, перехватывало от боли дыхание, но удивительное чувство свободы, блаженства охватило меня. Пять дней вне забоя, пять дней сам себе хозяин, пять дней сна и отдыха!.. Первый день я спал. На второй день я вышел за лагерь на косогор; был холодный, но тихий безветренный день. Я бродил целый день по распадку и косогору, собирая спелые, прихваченные морозцем, сладкие плоды шиповника. Это был прекрасный десерт, он не утолял голода, но все же доставлял удовольствие. К этому времени я был уже настоящий фитиль-доходяга, истощенный, голодный, слабый, с шершавой кожей и бурыми пятнами на животе, и все мои помыслы были заняты пищей. На третий день я пошел потолкаться к лагерной столовке, где собирались такие же, как и я, в надежде, что вдруг что-нибудь обломится. Близость пищи, хотя она была отгорожена от нас неприступной стеной, влекла к себе. Наш враг — надежда — не покидала нас. Я зашел в столовский зал, пустой в этот час в это время — между завтраком и обедом. Напротив окна хлеборезки топталась кучка доходяг. Они неторопливо и молча ходили по кругу вокруг темного пятна на полу, временами бросая быстрые взгляды на окно хлеборезки. Я обошел стороной эту группу и встал у стены. В это время окошко хлеборезки открылось и из нее высунулась вихрастая темноволосая голова, она покрутилась в окне и исчезла. Ходившие по кругу «фитили» замерли, обратив свои лица к окну. Вдруг что-то белое, небольшое вылетело из оконца, описало дугу в воздухе и шлепнулось на пол. Группа застывших в ожидании людей мгновенно рванулась в ту сторону. Моментально образовалась куча-мала. Люди на четвереньках, на животе ползали по полу, тесня и толкая друг друга. Из окна хлеборезки раздавался нарочито громкий раскатистый смех. Скользя на темном пятне пола, облизывая пальцы и рукава бушлатов, поднимались, кряхтя, матерясь и пошатываясь, доходяги. Я спросил одного из них, мимо меня ковылявшего, что это? — Сливочное масло! — сказал он многозначительно, с большим уважением к маслу. Я и подумать не мог, что в нашу лагерную кухню попадают такие изысканные продукты, как сливочное масло. Я даже следов масла никогда не замечал в своей миске. Пока я удивлялся такому открытию, новый кусок масла вылетел из окна хлеборезки, но уже в другом направлении. Страстные ценители жиров и углеводов, толкая друг друга, бросились к месту падения. Этот кусок тоже никому не достался, будучи раздавленным, размазанным по грязному дощатому полу. Звонкий, заливистый смех из окна хлеборезки сообщал об успехе затеи. Когда я до конца осознал это римское развлечение хлебореза, во мне возмутилось еще не до конца вытравленное чувство человеческого достоинства. Я подошел к окошку и, глядя в сытую, самодовольную, ржущую физиономию хлебореза, сказал, что он гад, дерьмо и что таких гадов надо убивать еще в младенчестве. Веселое выражение сползло с лица хлебореза. Он смотрел на меня с удивлением и враждебностью. То, что он слышал, никак не стыковалось в его понимании с обликом говорившего. Но что-то все же дошло до него. Он с силой захлопнул дверцы окна и через минуту был уже в зале. Он шел к кучке доходяг, отыскивая меня глазами. Передо мной остановился рослый, ладно сложенный, розовощекий, я бы сказал, с неплохим лицом парень. — Повтори, что ты сказал, — проговорил он раздельно. Я молчал. — Повтори, умница, — прокричал он, наклоняясь ко мне. Он оценивающе осмотрел меня с ног до головы и, не дожидаясь ответа, наложил на мое лицо свою пятерню и с силой толкнул. Падая навзничь, я думал лишь о больной руке. Когда я оторвал от пола затылок, я увидел удаляющуюся спину хлебореза. Потом я узнал, что наш хлеборез — одесский карманник Сашка Грызлов, по кличке Часики. В хлеборезах Грызлов пробыл недолго. Он оказался хорошим танцором-чечеточником, и его забрали в культбригаду. (Лесняк Б.Н. "Я к вам пришел!")
После прибытия на прииск, недели через две, у нас произошло ЧП. Один вор по кличке Бык (и действительно бык: рост под метр восемьдесят, в плечах косая сажень, бицепсы, как у атлета. Богатырь! Звали его Рогожин Юрок) идет к начальнику лагеря и говорит: — Гражданин начальник, я вот по какому вопросу. Тачка, которую я гоняю, для меня, как игрушка, а я хочу за работать больше зачетов, а значит и освободиться раньше. Хочу работать более производительно. — Так работай, кто же тебе не даст? — Этой тачкой я много не наработаю, не по мне она. Хочу, чтобы сделали мне в два раза больше тачку. — Хорошо, Рогожин, молодец, покажи себя, за тобой многие пойдут. — Только, гражданин начальник, колесо должно быть на шариковых подшипниках, сами понимаете. Начальник почесал затылок и говорит: — Хорошо, сделаем. А ты, Рогожин, пока не работай, будешь следить за исполнением своего заказа, и ласк я тебе усиленный выделю. Юрку только этого и надо. Ходит для отвода глаз в мастерскую, а в основном ест да спит. В середине мая тачка была готова. Выводят нас на развод, ведут по промприборам. Возле прибора все бригады останавливают. Скопилось народу тьма-тьмущая. Возле нашего прибора стоит огромная тачка вместимостью, наверное, больше тонны. Рядом стоят оркестранты, ждут команды играть. Подходит начальник лагеря со своей свитой. Расступились. Начальник подходит к тачке: — Граждане! Рабочий нашего прииска Рогожин решил перевыполнить нормы выработки, этим самым он приблизит свой срок освобождения. Ну, Рогожин, честь тебе и хвала, пробуй. Оркестр, приготовиться. Рогожин раза два обошел вокруг, нагнулся, посмотрел на колесо, под тачку и говорит начальнику: — Гражданин начальник, а где же у тачки мотор? Я что-то не вижу. Все замерли. Начальник то побелеет, то покраснеет, глаза из орбит вылазят. Прошло с полминуты в молчании. — Что? — выдавил из себя начальник. —Не вижу мотора, ведь без мотора ее и верблюд с места не сдвинет, неужели вам не ясно? — Взять его! — заорал начальник, и человек десять охранников навалились на Рогожина. Больше никто его не видел. (Из книги Д.Шевякова "Здесь было мало виноватых")
ТАРАС ИЛЬИЧ ПАЛЁНЫЙ Был в конце тридцатых и начале сороковых на Верхнем Ат-Уряхе "вор в законе" уже немолодой, среднего роста, немного сутуловатый, с широкими покатыми плечами, мощными надбровными дугами и массивным подбородком, угрюмым малоподвижным лицом. Было в его облике что-то неандертальское. Его побаивались. Первый раз я его увидел и запомнил. А зрительная память у меня с детства была хорошая, особенно на лица. В ближайшие дни по прибытии на прииск, в разгар промывочного сезона, когда мы, свежее московское пополнение лишь осваивали тачку, кайло и совковую лопату, я был свидетелем такого беглого эпизода. Работали мы по три человека в звене: двое кайлили пески и грузили на тачку, третий отвозил на промывочный прибор. Возили по очереди. По нашему забою независимой походкой шел какой-то блатарь в хромовых сапогах, в брюках с напуском, в вольном пиджачке и кепочке. Он петлял между работающими. Когда он проходил мимо соседнего с нами звена, откатчик, разворачивая на трапе груженую тачку, задел прохожего в кепочке. Тот зарычал и вылил ушат угроз и ругательств. "Фраер", еще не будучи "битым", огрызнулся. Блатарь взревел и потянулся к голенищу сапога, из-за которого выглядывала рукоятка ножа. Я не заметил, откуда появился прораб Абраменко. - Тарас Ильич, брось свои фокусы, - спокойно, но твердо сказал прораб, - Чеши отсюда, не мешай работать! На Тараса Ильича это подействовало. Очевидно, они знали друг друга. Тарас Ильич пошел прочь, грозя и оглядываясь. - Это Тарас Ильич Паленый, - сказал Абраменко. - Не советую с ним связываться. И в последующие годы на прииске я не раз видел этого мрачного типа и слышал его имя в связи с какой-нибудь трагедией или скандалом. Году в 1944, наверно, потому что хирургом на Беличьей был уже Траут, два бойца привели в отделение заключенного на освидетельствование по подозрению в симуляции глухо-немоты. В заключенном я сразу узнал Паленого, немного поблекшего и увядшего. Было похоже, что он намаялся в карцерах, изоляторах, рурах. Проверка проводилась следуем образом: Паленого положили на операционный стол, фиксировали руки и ноги. И дали хлорэтиловий наркоз. Это наркоз краткого действия, быстро наступает и быстро проходит. Называется такой наркоз "рауш" или оглушение. Первые секунды Паленый задергался и скоро притих. А когда действие нар - коза стало проходить, заорал дурным матом. Экспертиза закончилась. Траут сел к столу писать заключение. Паленого развязали, когда он полностью пришел в себя. Траут сказал ему: -Ну вот, все слышали: и орешь ты здорово и ругаешься отвратительно. Палёный сделал вид, что слов Траута не слышит. На лице его виделось упрямое решение не сдаваться, ничего не менять. Конвоир, кладя в карман заключение, громко сказал: - Все, Палёный! Давай пошли! Паленый не дрогнул, не пошевелился. Конвоир толкнул его в спину: - Хватит Ваньку валять. Выходи! Второй конвоир открыл дверь и они все трое вышли. (Из воспоминаний Лесняка Б.Н.)
В ходе так называемых «сучьих войн» между отдельными лагерными группировками гибло и получало увечья значительное количество заключённых. Так, только по делам, прошедшим через военный трибунал войск МВД по «Дальстрою» в первом полугодии 1950 года, насчитывалось 218 потерпевших, из которых 157 было убито и 61 ранен. Подсудимый Путилин на судебном заседании 29 августа 1950 года заявил: «Пока меня советская власть не расстреляет, я буду резать сук. Пили они мою кровь, буду пить и я». Всего же в 1950 г. было официально зарегистрировано 313 случаев лагерного бандитизма с убийством 326 заключённых, в 1951 г. соответственно 284 и 297 человек. (А.Глущенко "Севвостлаг")
Одной из самых беспощадных слыла команда Васьки Пивоварова, созданная в Караганде (Карлаг) из отпетых уголовников, провинившихся перед преступным миром и не имевших другого шанса выжить, кроме как вместе с лагерными властями сломать хребет «законному» воровскому сообществу. Васька Пивоваров, говорили мне, сам был вором и попал в штрафные батальоны. Повоевав и снова попав в тюрьму, он полностью перешел в услужение к чекистам. Никто не знал, какова на самом деле была численность этой команды, но предоставленные ей властями почти неограниченные права позволяли бандитам действительно наводить страх на лагеря, на управления лагерей, даже если в них содержалось по 30 — 40 тысяч человек. В команде попадались фронтовики, чаще всего из штрафных батальонов. Совершив на воле тяжкие преступления, получив за них по 25 лет и не имея шансов на освобождение, эти люди пошли на сотрудничество с администрациями лагерей, дававшими им работу — комендантами, нарядчиками, бригадирами, другими разнога уровня начальниками. В их руки власти передавали жизни огромной армии заключенных, старавшихся быть в стороне от властей и от головорезов. Суки были в каждом лагере. Цель поездки по лагерям особых команд, вроде пивоваровской, состояла в демонстрации силы «сучьей власти» и в окончательном, любыми средствами, подавлении авторитета воров. Не политические, а именно «честные воры» выступали в основном организаторами противостояния, возмутителями спокойствия и держали в напряжении всю систему исправительно-трудовых лагерей. Это я стал понимать, когда после пожара в изоляторе на Новом меня увезли в «малую зону» — так называлась пересыльная тюрьма на окраине Сусумана. За высокой оградой были проложены узкие деревянные тропы, с обеих сторон огражденные колючей проволокой, они вели к баракам. В полутемных коридорах видны были металлические двери камер. Даже после переполненных лагерных ба раков привезенные сюда заходились в кашле и задыхались. Спертый, прогорклый, едкий воздух был настоян на хлорной извести единственном предмете первой для зоны необходимости, который завозили в достатке. В одном из бараков, куда меня поместили, я услышал о появлении группы Васьки Пивоварова. Группа уже прошла Воркуту, Сиблаг, Норильск, Ангарлаг, Китой и другие зоны Севера и Восток и теперь пришла на Колыму. Методы пивоваровцев были такими же, как у подручных Иване Фунта, когда те трюмили воров перед воротами пересылки в Ванино. Но масштабы здесь были много крупнее. Я не принадлежал, повторяю, ни к ворам, ни к сукам, был сам по себе, сближался только с людьми, мне симпатичными. Чаще всего это были политические (о них я еще расскажу) или воры. Самостоятельность давала мне преимущества, но раздражала тех, кто предпочитал держаться клана. У пивоваровцев не было повода меня трюмить, но, вероятно, кто-то хотел со мной расправиться и им подсказал. На меня натравили Ваху — одного из приближенных Васьки Пивоварова. Он был широк в плечах и славился тем, что без промаха бил ножом соперника в сонную артерию. Брезгливый к людям, Ваха выглядел довольным, видя трупы. В тот день по непонятной мне причине я был вызван из камеры тюрьмы в «малую зону». Позже один из надзирателей, Сергей, расскажет мне, что это было сделано специально, но предупредить меня он не сумел. В дверях я увидел Ваху и надзирателя. Они перешептывались, бросая на меня взгляды, не предвещавшие ничего хорошего. Улыбающийся Ваха разбитной походкой двинулся ко мне. Держа обе руки за спиной, конечно же — с ножом, он подошел вплотную. У меня мелькнула мысль: может быть, у него два ножа? И куда он ударит — в шею своим коронным или подлым ударом ниже пояса? Еще, быть может, мгновение — и меня не будет. Вложив в удар всю накопившуюся злость, я опередил его взмах на тысячную долю секунды, и нож попал мне не в шею, а в правое плечо. Ваха отлетел к стене и стал сползать между окном и нарами. Но нары не дали ему упасть на пол, я наносил удары справа и слева, одной рукой справа в челюсть, а слева удары приходились по виску. В бараке полное оцепенение. Вбежали еще несколько надзирателей. Это спасло Ваху от смерти. (Из книги В.И. Туманова "Все потерять - и вновь начать с мечты...")
Расскажу, какой я увидел пересылку «три-десять» на Второй Речке в начале 1949 года. В зоне было множество бараков. Трудно даже примерно подсчитать, сколько в них могло находиться людей. Тем более, что долго здесь не задерживались. Подобная пересыльная зона в Ванино вмещала до 30 тысяч человек. В «три-десять», я думаю, осужденных содержалось единовременно меньше, но бараки постоянно были переполнены, по преимуществу — направляемыми на Колыму. Основали пересылку в 1931-32 годах, когда начиналась отправка осужденных в леса и на шахты «Дальстроя». В мою бытность на пересылке хозяйничала команда известного в прошлом вора — ссученного Ивана Фунта и его подручных, помогавших администрации обеспечивать в зоне порядок, как они его понимали. С новичков снимали сохранившиеся и еще не потерявшие вид вещи. Команда ссученных контролировала работу лагерной кухни, передачи, денежные переводы. Иван Фунт числился комендантом пересылки. Впасть в немилость к нему или к его подручным было страшнее, чем навлечь на себя гнев лагерного начальства. У администрации, измывавшейся над заключенными, еще могли быть какие-то внутренние тормоза. Хотя бы проблески мысли о своей семье, о детях, о карьере, наконец. Комендант и его команда сомнений не знали. Это была созданная лучшими умами госбезопасности крепкая рука, наводившая ужас на заключенных. При этом создавалась иллюзия неосведомленности чекистов о произволе, чинимом в зонах как бы без их ведома. И даже когда головорезы устраивали кровавые оргии в присутствии администрации, многие заключенные продолжали верить, что лагерное начальство хотело, но было бессильно их остановить. Не знаю, где появились первые зондеркоманды, в фашистской Германии или сталинском Советском Союзе, но их создание, бесспорно, было дальновидным и по-своему замечательным изобретением системы перемола личности. Фунт был среднего роста, очень крепкий, почти без шеи — бритая голова, казалось, как чугунный шар циркового артиста, тяжело перекатывается по плечам. Неподвижными оставались только глаза, пронизывающие человека насквозь, до дрожи всех внутренностей. На вид ему было 43 — 44 года. Я ни от кого не слышал его настоящего имени. Уголовный мир знал этого страшного человека только под кличкой Фунт. В прошлом вор, он где-то был сломлен, стал первым помощником администрации лагерей. Когда он начал принуждать воров переходить на сторону администрации, ссучиваться, в зонах пролилось много крови. Я не видел, чтобы он сам кого-то тронул пальцем, но достаточно было еле заметного прищура глаз или слабой усмешки, как его команда со сноровкой натасканных охотничьих псов бросалась на очередную жертву, не успокаиваясь, пока не разорвет на части. Я познакомился с Фунтом в бараке. Возможно, я сделал что-то не так, уже не помню в точности, кажется, просто где-то замешкался, как вдруг Колька Заика, ближайший подручный Фунта, сильно ударил меня ногой в пах. Я не успел увернуться, удар был болезненный, но, когда я машинально попытался нанести ответный, он отскочил в сторону, а его приятели вместе с надзирателями бросились на меня, еще скорченного от боли. Это я потом понял, что в зоне ты попадаешь в стадо, у тебя нет права защитить себя или хотя бы что-то возразить. Ты никто, тебя могут бить, убить. Остается примириться с мыслью, что ты уже не человек. Только это осознание может продлить твое физическое существование. В руках налетевших на меня были палки, я почувствовал удары по голове и по плечам. Но не успел хоть как-то прикрыться, как навалившиеся на меня расступились. Я увидел Фунта. — В чем дело? — спросил он. Ему рассказали. Он приказал меня больше не бить, а мне — зайти к нему. Фунт располагался в конце барака в отдельной комнате. Сидя на кровати, жестом указал мне на табурет, я присел. Его телохранители остались в коридоре. — Значит, моряк? И боксом занимался? Откуда он знает обо мне? Слух ли прошел, или секретный отдел лагеря, знакомясь с делами заключенных, информирует Фунта о новичках, к которым стоит присмотреться? Я кивнул. Мне не запомнилось, какими в точности словами он выразил предложение, смысл которого не вызывал сомнений. Фунт предложил войти в его команду и прожить назначенные судом годы хозяином своего положения, у которого не будет другого начальства, кроме как Иван Фунт. Хочешь, говорил он, будешь нарядчиком, хочешь — заведуй столовой. Чугунный шар остановился, и я ощутил, как в меня проник ожидающий взрывоопасный взгляд. Что-то неистребимо сидело во мне, мешая пойти в услужение к кому бы то ни было. Тем более — к лагерному начальству. В моих глазах это была та же власть, которая меня посадила. Спасибо, но я не могу этого сделать, — сказал я. Ты что?! — удивился Фунт. Мне непонятно, как это люди идут служить тем, кто их осудил. Он на меня смотрел как на ненормального. После этого разговора я ушел этапом в бухту Диамид. Там в горах располагался лагерь строгого режима, где заключенные с утра до ночи разбивали кайлами камни и по узким тропам таскали тяжелые носилки к морю. Я думал, что больше не увижу коменданта «три-десять». Но судьба распорядилась иначе. С Иваном Фунтом мы встретимся в Ванино перед тем, как в колонне заключенных я буду подниматься по трапу на палубу «Феликса Дзержинского», увозившего наш этап на Колыму. (Из книги В.И. Туманова "Все потерять - и вновь начать с мечты...")
Здоровенько! Магеррам был на Соловках с 1927 по 1930 год. в 30 его отправили куда-то в Колымские лагеря.На Соловках был десятником-отличился особенной жестокостью. после его отправки соловчане еще долго вспоминали его зверства и так повелось что всех десятников стали называть-магерамами.
Доброго дня! Был еще Жук: Жуков Иван Степанович (он же Сидоров, он же Степаненко, он же Ковалев), погоняло Ванька Жук, 1919 г.р., москвич с Марьиной Рощи, судился по ст. 136, 167, 82, 59-3, 58-8, 58-14 УК РСФСР 1926 г., бежал шесть раз. В августе 1951 г. с 35-ой зоны Озерлага ушел этапом на Колыму, в Берлаг. Держал берлаговскую пересылку в Магадане. В начале 1953 г. привезли на рудник «Бутугычаг». Летом 1953 г., при попытке совершить свой седьмой побег, был застрелен с вышки на одной из бутугычагских подкомандировок.
Доброй ночи! Уважаемые Прайм-Крайм, приношу извинения, здесь ошибка. Янга – это не Краслаг и к одноименным прииску и реке в Восточных Саянах отношения не имеет. «Янга» – так официально назывался ОЛП Севураллага и находился, судя по топонимике, в 50-ти км к северу от Сосьвы…….Что касается Рябого, то это Рябов Виктор П., 1924 г.р., судим 6 раз, из них последний в 1952 г. на 25 лет по ст. 58-8 и 58-9 (стали давать за покушение/убийство сотрудника ИТЛ). ……22 апреля 1954 г. в 3-е л/о Степлага (п. Кенгир, Карагандинская обл.) привезли черный этап с 494-мя уголовниками-рецидивистами - штрафниками Сиблага (г. Мариинск) и лагерей Колымы, во главе которых были Глеб и Рябой. (Слученков Энгельс Иванович, погоняло Глеб, 1924 г.р., ур. с. Борки Шацкого р-на Рязанской обл., русский; в 1945 г. осужден в/т 3-й Ударной армии по ст. 58-1 «б» (за службу в РОА) на 10 лет, отправлен на Колыму; в 1948 г. осужден в/т войск МВД при Дальстрое по ст. 1 ч. 2 Указа ПВС СССР от 04.06.1947 г. на 10 лет; в 1952 г. осужден лагсудом Озерного ИТЛ (г. Тайшет, Иркутская обл.) по ст. 58–10 ч. 1 и 58–11 (за организацию в июне 1950 г. подпольной группы з/к Озерлага, с целью оказания сопротивления администрации) на 10 лет.) В планах мусоров было разбавить и дезорганизовать сплотившийся контингент Степлага, состоявший из украинских и прибалтийских националистов и военных с 58-й. В результате прибывшие уголовники добили режим, и в Степлаге произошло самое крупное восстание заключенных в истории Союза с волынкой почти на полтора месяца. Среди организаторов, после лидера политиков, бывшего военнопленного подполковника Кузнецова, 2-ым номером стоял Глеб, представлявший бытовиков. Рябой держал собранных в ШИЗО активистов и стукачей. Восстание подавляли, как правильно писал уважаемый Алтай, регулярными войсками с танками Т-34, которые давили людей. По воспоминаниям очевидцев, когда схватили Глеба, мусора его ломали, подкидывая и роняя об землю. Судили всех закрытым судом, о котором известно только, что Кузнецов получил ИМН с заменой на 25. Через несколько лет он был реабилитирован и освобожден.
26175
