Пожалуй, все началось с побега Царевича — Дубровского. Вначале он предложил бежать и мне — легче разберемся в географии. Мне он, чем мог, в лагере помогал. Но я отказался: «Не готов, не хочу быть обузой». Тогда Дубровский обратился к Степко. Вместе разработали дерзкий план. Степко находился в штрафной бригаде. Бежать из-под двух замков невозможно. Поэтому в ночь побега он постарался совершить проступок и оказаться в карцере. Ну а Царевич, как и прежде, был на легкой ноге с надзирателями и охранниками и сумел выкрасть у них ключ от карцера. Освободил Степко, снял с него наручники (это почти любой из нас мог сделать гвоздем). Выйдя из зоны, приятели направились на фабрику «Кармен». Там забрались в квартиру главного инженера, уложили семью на пол. А ему из озорства надели наручники Степко. Взяли ружье и продукты — и вперед. Вначале все шло удачно. Но потом возникли разногласия по маршруту. Очень уж далек Якутск. Морем? Тоже непросто. Словом, решили фартово погулять по Колыме. Месяц-два с девочками пей-гуляй, а там видно будет. «Больше срока не дадут». Так и гуляли, пока их не изловили. Вначале Степко, а затем и Дубровского. Только теперь его поместили уже к нам, в штрафную бригаду. Расставшись со Степко, Царевич сблизился с другим вором в законе, Саловым. Как-то ночью мне нечаянно довелось услышать обрывки разговора Дубровского и Салова с бригадиром. За последние годы Костя Бычков обрел большую власть. У него всегда были деньги и спирт. Появились дружки из «вольняшек». Завел подружку — тоже бригадира, Нинку Нехорошую с бремсберга фабрики «Кармен», которой слал порой дорогие подарки. Его обвиняли в том, что он обирает бригаду, пользуется посылками. А каторжника Ринга днями не выводит на работу за то, что тот пишет письма в стихах этой Нинке. — Нинка — дело твое личное, но не ублажай ее за счет бригады. — Я же вас не трогаю, — защищался Бычков. — И мужиков-работяг не трогай. Предупреждаем! — Да идите вы!.. Видно, Бычков не внял предупреждениям — через неделю он был убит. Ночью Дубровский и Салов вонзили ему в грудь с двух сторон ножи. Но, видно, дрогнула рука, нелегко резать спящего, и ножи не попали в сердце. Да и крепко здоров был Костя. Он спрыгнул с нар и сбил с ног Дубровского. К ним бросился Салов, схватился с Бычковым. На помощь своему бригадиру поспешил дневальный Шубин и ударил поленом Салова. Салов упал, из головы полилась кровь. Казалось, Бычков уже победил. Но Дубровский нашел в себе силы вскочить и воткнуть Бычкову между лопатками нож. Костя рухнул. Шубин валялся в ногах, моля о пощаде. Но прикончили и его. Остальные замерли на нарах, не ввязываясь в схватку. Заслышав шум в камере штрафников, сверху прибежали охранники. Загремел засов. — Не входить! — крикнул Дубровский. — Сейчас здесь лежат два трупа. Ворветесь — будет больше. Требуем уполномоченного и начальника режима. Лишь после того, как те прибыли, Дубровский и Салов бросили им под ноги ножи. Стояло то короткое время, когда расстрел был отменен. Поэтому Дубровскому и Салову лишь прибавили срок. Оставили на Бутугычаге — страшнее места на Колыме не было. Как особо опасных преступников перевели в домик с решетками, сложенный из камней под самой вышкой. На работу ходили вместе с нами. Но Дубровский и Салов знали, что по сути они уже приговорены к смерти. Нужен только случай, чтобы с ними расправиться. Первым погиб Салов. Конвойный уговорил его за хорошую работу не идти с «Шайтана» пешком, а вдвоем подняться на бремсберге. Чувствуя недоброе, Салов отказался, но охранники подняли его на смех: «Дрейфишь!» Его застрелили у штольни за снегозащитной стенкой. Рядом валялся подброшенный нож. «Напал на меня!» — кричал конвойный. После смерти Салова Дубровский был особенно осторожен. Не отходил из забоя в сторону, не брал протянутый конвойным табак. Ведь табличку «Запретная зона» всегда можно после выстрелов передвинуть. По окончании работы первым подходил к надзирателю и протягивал руки под наручники (в наручниках не застрелят). Вот только не совсем уважительно отзывался о Сталине, как и все блатные, называя его «ус» и делая соответствующий знак над верхней губой. В тот вечер, когда Дубровский протягивал надзирателю руки под наручники, подбежал конвойный: — Постой! Так ты как называешь великого товарища Сталина? Ус? Ах ты, падла! И он в упор всадил в Царевича очередь из автомата. Из телогрейки полетели клочья ваты. (Ладейщиков В.А. Записки смертника // Освенцим без печей)
С вершины горы нам действительно маячил Валера. После завершения посадки вагонетка дернулась и пошла с мгновенно нарастающей скоростью вверх. Весь подъем в поднебесье обычно продолжается около десяти секунд. Привычно засвистел ветер. Мы, судорожно вцепившись в борта, начали глотать слюну, дабы не закладывало уши. Вагонетка неслась с такой скоростью, какую нам никогда не приходилось испытывать на свободе. Пучки искр летели из-под колес. Грохот стоял такой, что казалось, земной шар разламывается на части. Внезапно раздался непривычный треск. Я увидел, как у поравнявшейся с нами встречной груженой вагонетки лопнул удерживающий ее стальной трос и извивающейся змеей взмыл в небо. На мгновение став на дыбы, железный монстр весом в три тонны закувыркался вниз, рассыпая по дороге вываливавшуюся во все стороны руду, и, проломив насквозь кирпичную стену фабрики, влетел внутрь. В то же мгновение наша вагонетка остановилась и через долю секунды полетела по рельсам вниз, увлекая за собой освободившийся трос. - Прыгай! - изо всех сил заорал Язва. Но было уже поздно. Страшный удар поверг все окружающее в темноту… Я оказался в другом измерении. Земли нет. Вселенной тоже. Всюду какая-то вязкая масса. В этой массе - я. Но не тело. Тела нет вообще, как и нет никаких предметов. В матовой, полупрозрачной массе мое растворенное в ней сознание. Или мозг. Или душа. Ощущение передать невозможно. Ничего сравнительно похожего на Земле нет. Но я попробую. Представьте, что на вас наехал громадный асфальтовый каток и превратил ваше тело в размазанный сгусток слизи. И если взять тот пиковый момент боли, после которого сразу наступает смерть и который человек может выдержать только доли секунды, этот момент остался навечно. Но это не все. Представьте, что вас скрутили в три погибели, затолкали в крохотный ящик и зарыли в землю навсегда. Живого!!! То невыносимое ощущение дискомфорта, которое вы стали бы испытывать через некоторое время, приплюсуйте к нечеловеческой боли. И все равно это не то… Ведь лежа под катком и находясь в ящике, вы ожидаете спасительный выход - смерть. Здесь выхода не было. И самым ужасным были не боль и дискомфорт, а осознание того, что это будет продолжаться ВЕЧНО. Все самое страшное, то, что я пережил в своей жизни до этого момента: и полусмерть в замурованном в бревне, и угроза медленной голодной смерти в тайге, и поедание Юркиных останков, и расстрел по приговору суда, и бугановская «дача», - показалось мне счастливой детской сказкой в сравнении с тем ужасом, который я испытал, совершенно отчетливо осознав, что СМЕРТИ НЕ БУДЕТ!!! И этот ужас тоже остался во мне навечно. Плюс ко всему стоял невыносимый зудящий стон, который я слышал неизвестно чем. Я ощущал свой мозг в каком-то растворенном состоянии. Я был на грани помешательства. Я даже пытался каким-то образом, каким-то усилием воли перейти эту грань, чтобы сойти с ума совсем, но все мои попытки ни к чему не приводили. И не было ни темноты, ни света. Все вокруг было серое. И это тоже было невыносимо. И еще десятки других ощущений, которые описать невозможно, потому что подобных просто нет на Земле. От меня, казалось, осталось одно раздавленное сознание, которое ощущало весь ужас вечности в таком положении. Я ясно и отчетливо понимал, что конца не будет. Я не видел, но чувствовал, что плазма, в которой растворен мой мозг, занимает весь осознаваемый мной мир и что в этой плазме я один. Без тела. Больше ничего нет. Полувялые, ускользающие из сознания мысли, дикая боль, беспомощность, неподвижность, обреченность, вечность. Я никогда не мог представить себе Вечность при Жизни. Здесь я ее осязал всем своим несуществующим естеством. Внезапно меня пронзила одна единственная яркая, как вспышка молнии, мысль. Я вдруг понял, что это расплата за все то, что я натворил за свою предыдущую жизнь на Земле. И эта мысль тоже осталась навечно. Прошло много тысяч лет… - Где мои товарищи? - задал я свой первый вопрос проводившему утренний обход врачу. - Понимаешь, парень, ты остался один. Да и то еле вытащили тебя с того света. Была остановка сердца. Но теперь уже все в порядке. Подлатаем тебя немножко, и живи. А твоих друзей уже похоронили. Все четверо - насмерть. Трудно терять друзей. Еще труднее - единственных. Но к великому своему стыду, я перенес это сообщение относительно спокойно. То ли уже привык к частым посещениям костлявой, то ли характер такой. Этот взгляд доктора я расшифровал только через сорок пять лет, когда случайно увидел по магаданскому телевидению передачу, где диктор рассказывал, что в сталинские времена на руднике Будугучак заключенные добывали урановую руду, ничего не подозревая об этом. Им говорили, что добывают они касситерит. Хоронили их в громадных братских могилах. Рудник Будугучак, расположенный в живописной долине между гор, рядом с поселком под игривым названием Вакханка, и был тем самым рудником, где несколько дней тому назад я совершил попытку снести своим телом обогатительную фабрику. (Из книги Генриха Сечкина "На грани отчаяния")
Петр из Ленинграда, из старинной фамилии, что в России славилась. Войну начинал молоденьким морским офицером. Война увела в плен, и дальше судьба тяжело повела его: окончил там разведшколу, попал к союзникам, и, видно, в такие переплеты его закрутило, что согласился на их разведку работать. Во Франции — вот где было погулено — попито... А в 48-м сказали: езжай. Забросили в Союз, и началась другая жизнь: все время в дороге, в поездах, в вагонах-ресторанах... Я этих краснопетличников всей душой ненавижу. По его словам, он их душил сколько, и еще бы душил, если бы не поймали. Такой жесткости я и не ожидал от него. Но сколь велик мог быть счет российских семей к этим самым петлицам... В мае 47-го смертную казнь отменили, и вновь введут, как раз для его статей, лишь в январе 50-го. Петр получил замену — двадцать пять лет. Расспрашивать его о семье, виделся ли он с ней, — у него были и мать, и сестра — я не мог. Он хорошо слушал стихи, которые я ему читал, — поэзия жила в их доме. И еще одно тайное поведал мне Петр. В тюрьме сблизился он с одним старым вором. Тот научил его воровскому языку, открыл знаки, по которым они опознают друг друга, секреты воровской иерархии. При перебросках Петр попадал в переплеты, когда эта наука ему пригодилась, и он повсюду стал проходить за своего. Меня давно интересовало, как это они так безошибочно среди большой массы легко находят своих, но Петр наотрез отказался мне что-либо объяснять: — Это тайны чужого мира, и знать их опасно. В этот мир войти нелегко, но и выйти из него еще труднее. Все это Петр рассказывал мне тихо, спокойно, я бы сказал, строго. Он не походил на лагерных трепачей. В нем ощущалась старинная культура, и слова его вызывали доверие. Хвастовства в них не чувствовалось — чувствовалась только боль. Потом нас развели по разным бригадам; изредка встречаясь, перекидывались парой слов. Петр как-то весь поугрюмел, всегда торопился: — Да у нас там своя компания... Видно, нашли его... Потом он исчез. Видимо, спустили вниз. В особлаге блатняки были. Они могли попадать за террор — убийство лагерщика, за контрреволюционный саботаж, который шили им за побег или злостный отказ от работы. Но на Бутугычаге они не только не царили, а совсем не были видны. Их было немного, и никто их, можно сказать, не знал. Воровская жизнь их проходила скрытно, в стороне, других не касалась. На "Сопке" был один парень, блондинистый, круглолицый, голубоглазый. Я знал, что его фамилия Виноградов, но кто он — не догадывался. Однажды зона была взбудоражена — крепко рубанули Виноградова: он оказался из воров, среди них произошел раскол, и с Виноградовым свели счеты. В тяжелом состоянии его отправили в больницу. И вдруг пронеслась весть: кому-то из недругов Виноградова, после неудачных попыток, все же удалось прорваться в больницу и топором доконать его. — Да вот какой-то Петр... это сделал. (Из воспоминаний Г.Горчакова "Колыма-особлаг" "Сопка")
Доброго дня! Был еще Жук: Жуков Иван Степанович (он же Сидоров, он же Степаненко, он же Ковалев), погоняло Ванька Жук, 1919 г.р., москвич с Марьиной Рощи, судился по ст. 136, 167, 82, 59-3, 58-8, 58-14 УК РСФСР 1926 г., бежал шесть раз. В августе 1951 г. с 35-ой зоны Озерлага ушел этапом на Колыму, в Берлаг. Держал берлаговскую пересылку в Магадане. В начале 1953 г. привезли на рудник «Бутугычаг». Летом 1953 г., при попытке совершить свой седьмой побег, был застрелен с вышки на одной из бутугычагских подкомандировок.